Южная Россия

С конца IV века до нашей эры в Южной России появляются сарматы, также имевшие иранские корни. Этот народ, мы уже говорили, относился к той же лингвистической группе, что и скифы, и имел с ними многочисленные общие черты.

Но сарматы изобрели или по крайне мере адаптировали стремя; они противопоставили скифской кавалерии тяжёлую конницу, которая великолепно проявила себя. Греки знали сарматов с давних пор, но путали их со скифами. Вероятно, это привело в отношении них к тому же, что произошло в античной традиции в связи с кельтами и германцами: различные территории и иная ступень культурного созревания акцентировали плохо выраженную дифференциацию. Они представляли мощную группу в разнообразном мире кочевников, обитавших к северу от Кавказа, и, проникнув на территории, занятые скифами, они в конечном итоге заняли их место.

Искусство юго-востока России, в зоне, которая простирается в основном от Днепра до Кавказа, принадлежит не только скифам. Предметы греческого и скифского ремесла содержатся одновременно в курганах скифских царей, могилах греков и эллинизированных скифов, свидетельствуя о долговременных и интенсивных контактах.

Греко-скифское искусство, или, если угодно, греко-понтийское, представляет, вероятно, особый интерес с нашей западной и средиземноморской точки зрения, но, однако, оно соответствует — в весьма обширном пространстве скифской цивилизации — лишь эпизоду, ограниченному во времени и пространстве ремесленной отраслью. Значение, которое ему приписали, вызвано отчасти «классической поляризацией» исследований, отчасти тем, что находки в Южной России стали лучше известны. Это искусство представляет собой производственную адаптацию греческого ремесла к скифской клиентуре. Таким образом, оно не является ни приобретением, ни локальной культурной обработкой по греческому образцу.

Проникновение к скифам классических заимствований происходит, естественно, совсем иначе. Впрочем, они играли, возможно, менее определяющую роль, чем азиатские влияния, в генезисе и распространении собственно скифского искусства, эпицентр которого, во всяком случае, должен был локализоваться внутри цепочки греческих колоний — в Южной Украине, Крыму и бассейне Кубани.

Вклад и роль греческой художественной цивилизации были бы более ощутимыми, если бы северный понтийский регион не создал, как кажется, своего собственного великого искусства. Он ограничивается заимствованиями в своей архитектурной и скульптурной программе, достаточно непритязательной, и, по крайней мере изначально, функциональными потребностями. Однако этот регион достиг блестящих результатов в области производства украшений и изысканной металлургии, и это ремесло очень часто учитывает требования своего основного заказчика, то есть племенной аристократии внутренних регионов.

Скифский мир, таким образом, находился в прямом контакте не с оригинальными формами эллинизма, но с колониальными факториями греческой периферии. Он породил крайне любопытный феномен взаимного влияния: с одной стороны, греческие ремесленники интересовались локальными темами, отказываясь от своего собственного воображаемого, мифического мира, а с другой стороны, художественное производство внутренних регионов использовало греческий репертуар, становясь все менее характерным, а порой чуждым для своей протоисторической среды.

Ремесленное производство колоний Понта не имеет ничего общего с ремесленным производством других регионов, удалённых от греческого мира. Поскольку греки работали для кельтов, они всегда представляли свои собственные художественные формы, уступая порой вкусу покупателя лишь в размерах некоторых частей. То же будет с иберами и этрусками, которые адаптировали, хотя и иным способом, греческие заимствования, каждый на свой манер, тогда как греко-понтийское искусство является результатом экономической интеграции и политического подчинения греческих городов скифским царям.

Это не было связано с духовной потребностью, но представляло собой плод обстоятельств.